Черубина де Габриак. Неверная комета - Елена Алексеевна Погорелая

с короткой припиской: «Милый Макс, три месяца провели мы с Лилей здесь, на Аму-Дарье. Вспоминали и вспоминаем Вас, шлем Вам привет». Открытка свидетельствует как о том, что с Лилей и Всеволодом все в порядке: они венчаны, счастливы, путешествуют, Лиля здорова… — так и о том, что молодая жена уже не боится общения с Волошиным и при случае готова восстановить отношения, если, конечно, сам Макс не имеет ничего против.

Макс был не против и рвался «дружить», так что летом 1912 года Лиля уже обращается к нему с просьбой — прислать некоторые книги из его коктебельской «оккультной библиотеки», а в ответ на дружелюбное волошинское письмо и присланный том Fabre d’Olive порывисто откликается:

Дорогой Макс,

спасибо за книгу, очень, больше ничего не надо мне, — спасибо. Fabre d’Olive мне очень нужен, отчаивалась найти.

Спасибо, милый.

И за все, что в письме, Макс, благодарю тебя. Мне не за что прощать тебе, нечего. Разве ты обманывал и разве не сгорела бы я уже, если б осталась. Сначала так тосковала по тебе, по твоему, но знала, встречусь, — и опять, как в бездну.

Те сокровища, что в душе лежали, не могли пробиться наружу и не пробились бы никогда, на том пути, твоем, любимом, но на который уже не было сил. Но ты, далекий, всегда в сердце моем.

Навсегда из жизни моей ушло искусство, как личное.

Внешне иной стала я, безуверной и угасшей, так было эти почти три года. И томилась все время, но вот с этого года обрела я мой путь и вижу, что мой он. Узкий-узкий, трудный-трудный, но весь в пламени.

И личного нет. И не будет…[144]

Мы уже знаем, что «путь» — слово-шифр, слово, прямо отсылающее к аскетическим проповедям Лемана, кроткому смирению Васильева, блистательным выступлениям Вячеслава Иванова, сомнамбулическим откровениям завсегдатая «Башни» А. Р. Минцловой, — иными словами, отсылающее к теософской доктрине, столь популярной в Европе на рубеже веков. Лиля уже увлекалась теософскими книгами — собственно, именно это и сблизило их с Волошиным; однако подлинной ее страстью сделалась уже не тео-, но антропософия, окончательно ответвившаяся от теософии в 1913-м, после исключения Доктора Штейнера из Теософского общества.

Штейнер полагал недостаточным теософское обоснование роли и значимости человека в космических процессах и настаивал на необходимости возродить древние представления о «космическом человеке». По Штейнеру, человек буквально пронизан энергиями — собственно человеческими, божественными и инфернальными, — и от способности регулировать эти энергии зависят особенности физического, психического, творческого и социального развития каждого человека. Научить нас взаимодействовать с космосом и космическими энергиями — вот в чем усматривали теоретическую задачу антропософии; в качестве же практических методов предлагалось использовать самые разные упражнения — от медитаций до аутотренинга, от эвритмической гимнастики до психоанализа, от толкования религиозно-философских трактатов до сеансов ясновидения и спиритизма. Конечным итогом антропософии виделось формирование совершенного человека, способного управлять своими страстями и пребывающего в единении со всем мирозданием.

Разумеется, для Лили, мучительно переживающей собственное несовершенство, теория Штейнера показалась спасительной. В ней не было «таинства соблазна», не было греха жизнетворчества, не было страшного выбора на разрыв; зато были вдумчивая систематизация и учение, заведомо верное, но воздающее каждому по способностям и труду. Лиля, измученная неверным искусством, которое то давалось ей, то ускользало бесследно (вспомним ее постоянные сомнения в себе и собственном даре, вспомним и скепсис окружающих, чье мнение она ценила, — прежде всего Маковского и Гумилева), рванулась к теории Штейнера как к живительному источнику. К тому же внутреннее устройство антропософии как системы полностью соответствовало ее ожиданиям: занятия антропософией подразумевали терпение, старание, титаническую работу, самоотверженность и, главное, — доверие к непоколебимой фигуре Учителя, сомневаться в котором нельзя.

Лиля и не сомневалась. «У меня… ‹…› нет ни капли сомнения ни в теософии, ни в Докторе, ни в Дорнахе и его целях»[145], — напишет она Александре Петровой в самом начале Первой мировой войны, когда многие русские антропософы попросту отшатнутся от Доктора как от «германца». Однако что это за Дорнах и каковы его цели? С чего вообще для Лили как для гаранта Антропософского общества все началось?

В марте 1912 года Лиля и Всеволод Николаевич, выйдя из церкви после ранней обедни, обратили внимание на афишную тумбу с листком объявления о том, что с 21 марта по 2 апреля в Гельсингфорсе будет прочтен цикл лекций Р. Штейнера на тему «Духовные существа в небесных светилах и царствах природы». Они тотчас выехали из Петербурга большой компанией — Леман, Лида Брюллова и Дмитрий Владимиров, а также младший брат Воли Петр Васильев и его жена Клавдия Николаевна, Клодя, втайне уже ожидающая встречи с Белым (тот тоже проводит весенние дни в Гельсингфорсе). В Германии их встречала Аморя — Сабашникова, в воспоминаниях которой гельсингфорсские две недели, символически выпавшие соответственно на Страстную и Светлую, предстают едва ли не репетицией Царства Божия на земле:

В наших душах горело пламя любви к Рудольфу Штейнеру, а также и друг к другу. ‹…› Мы с еще неизвестной нам конкретностью узнавали о духовных реальностях, действующих за внешней природой: в небесных телах, в красках, во временах года, в росте растений и т. д. Дуализм религии в естествознании преодолевался не расплывчатым пантеизмом, а точными исследованиями духовной науки. Давались не догматы или вероучения, но постоянно указывался путь познания, который каждый мог понять и испытать, и вместе с тем давалась школа морального углубления. ‹…› Для нас — я могу сказать так обо всем круге моих русских друзей — эти возвышенные и прекрасные истины вызывали чувство вновь обретенной родины, чувство своего собственного божественного происхождения. В каждом из нас жило это чувство вместе с глубоким благоговением и благодарностью. Каждый знал, что и другой на свой лад чувствует то же самое. ‹…› А что же есть любовь к другому, если не глубочайшее чувство этой общей основы?[146]

По свидетельству Сабашниковой, Штейнер часто беседовал с русскими слушателями наедине. Беседовал он и с Лилей. Увы, об их первой встрече не осталось воспоминаний, но очевидно, что после довольно краткой беседы Доктор отметил и выделил Лилю Васильеву среди прочих слушателей, мгновенно угадав в ней стремление к напряженной духовной жизни, беззаветную тягу к служению, способность отказаться от «личного» и предаться горению общего дела. В ту встречу, впрочем, Штейнер еще не приблизил ее к себе, давая новообращенной Елизавете время для изучения антропософской доктрины и вхождения в общий контекст, включающий, в